Долгая дорога Александра Платова

Историю можно изучать по трудам профессиональных историков, по произведениям писателей и историков-любителей, а также слушая воспоминания простых людей, живых свидетелей эпохи.

Впрочем, желательно лишь одно: понимать, что история – наука довольно-таки субъективная, поэтому, желая что-то понять в прошлом, было бы неплохо ознакомиться с разными источниками такой информации. Но обязательно – обратить внимание на свидетельства простых людей, даже если они будут не очень объективны.

В прошлом году представитель вильнюсской компании «Fontanų namai» Игорь Шифрин предложил «Обзору» встретиться с вильнюсским старожилом Александром Николаевичем Платовым и записать на видео его воспоминания.

Чем же так знаменит Александр Николаевич? В Википедии и прочих современных кладезях информации вы не найдёте упоминания о нём. Но на его глазах в Вильнюсе прошли многие исторические события. И, может быть, именно сегодня некоторые воспоминания ветерана получат дополнительную актуальность.

Так уж случилось, что по разным причинам, в том числе и из-за гулявшего тогда по стране коронавируса, корреспондентам «Обзора» - Йоане Сайковской и видеооператору Владимиру Клоповскому - удалось лишь дважды встретиться с А.Платовым. Поговорить в третий раз, чтобы уточнить ряд деталей, затронуть некоторые моменты, упущенные во время предыдущих бесед, уже не успели: осенью 2021 года Александр Николаевич ушёл из жизни.

Такое вот очередное напоминание о том, что нужно спешить делать намеченное, не откладывать на потом, поскольку потом вам, может быть, уже не у кого будет получить ответы на интересующие вас вопросы.

Поэтому если внимательный читатель обнаружит в тексте какие-то неточности в названии улиц или в фамилиях, то редакция будет признательна за уточнения. Ведь у нашего первоисточника мы уже не можем уточнить полученные от него сведения.

• Я родился в большой семье с самыми разными национальными корнями: мама моя, например, была наполовину полька, наполовину русская. И окружали нас на нашей улице Розбра соседи самых разных национальностей.

У бабушки был магазин, в котором продавалось всё, что может понадобиться окрестным жителям, - рассказывал Александр Николаевич. - Так что члены нашей семьи неплохо знали тех, кто живёт рядом с нами.

Благодаря магазину, кстати, и мой папа, захаживавший в этот магазин, и познакомился со своей будущей женой и моей мамой. Он был старше неё на 10 лет, но она так ему понравилась, что он терпеливо ждал, когда она подрастёт, чтобы, когда ей исполнится 18, посвататься.

Я родился в 1931 году и был девятым ребёнком в семье. У родителей было четыре дочки, одна умерла в двухлетнем возрасте. Звали её Александра. Меня назвали в её честь, чтобы, наверное, жил за себя и за неё.

Наверное, у меня это получилось, поскольку никто в нашей семье не доживал до девяноста лет, а мне это удалось.

Содержать такую большую семью, конечно же, было очень трудно. Маме приходилось искать дополнительную работу, чтобы прокормить семью. Она, например, стирала соседям, в том числе и еврейской семье, у которой была небольшая кондитерская фабрика, где вручную делали конфеты, шоколад. Две мои старшие сестры, как подросли, как раз и отправились работать на эту фабрику.

Александр Николаевич оживляется, когда беседа с корреспондентами вывела его на забавное воспоминание:

• Одно из первых моих воспоминаний детства – как я, тогда ещё карапуз малый, приходил на эту фабрику, к сёстрам и брату, а там такая большая печка с котлом была, где шоколад растапливался. А хозяин фабрики, еврей, не помню уже, как его звали, добрый такой мужчина был, захотел меня угостить. А чем ты угостишь на производстве? Так он принёс большой черпак, которым мешали шоколад, а потом доставали его в растопленном виде из котла. Черпак был с остатками уже застывшего шоколада.

Я шоколад и видел-то очень редко, а чтобы пробовать!

Поскольку я так сильно старался каждый шоколадный подтёк съесть да вылизать, что чуть ли не с головой в этот черпак залез. Перемазался весь!

Хозяин посмотрел на меня, посмеялся да пожалел – принёс ложку. Мол, так будет сподручнее.

Вот тогда я наелся шоколада досыта.

Хозяин той фабрики, к слову, хорошо знал нашу семью: некоторые сёстры и братья работали у него, мама нередко стирала для той семьи. И, как я сейчас понимаю, он видел, что семья работящая, добросовестная, поэтому дарил нам какие-то подарки на праздники – на Рождество, на Пасху. Рубашки, ботинки… Наверное, это были и не такие уж и новые вещи, но то, что это было чистое и вполне пригодное для носки, тем более, в многодетной семье, это я помню точно.

Сейчас вспоминается, что в ту пору, когда в Вильнюсе была польская власть, в магазинах почему-то было бедновато, а вот когда Вильнюс стал литовским, выбор в магазинах стал гораздо лучше. Появилось, например, мясо в разном виде. Полицейские с такими интересными кокардами, которые я называл «калакуты» (индюки), кстати, следили, чтобы в магазинах всего хватало.

Может быть, в других частях Вильнюса и было по-другому, но я говорю о том, что лично сам видел.

Однако вскоре власть снова поменялась, и вместе с советской властью вернулась нищета.

Это нашей многодетной семье было непросто, а что говорить о других?! Рядом с нами, например, жила польская семья, где было 16 детей.

В школу, которая была возле Острой Брамы, я ходил пешком: по улицам Наугардуко, Пилимо, если называть их современными названиями. Непросто было, потому что по пути таких, как я, малолеток, уже поджидали дети постарше, чтобы забрать деньги, если они у тебя были.

На обед мама давала мне копейки, а они забирали. Я долго не говорил об этом, а потом пожаловался старшим братьям. Так они мне ничего не сказали, но пошли как-то за мной, проследили, узнали, кто брата обижает, разобрались с ними, после этого у меня уже никто мои копейки не отнимал.

В школе, где учились вместе мальчики и девочки, разных национальностей, у нас был учитель по фамилии Зуб. Он, бывало, стоял спиной к нам, что-то писал, а кто-нибудь из детей его начнёт передразнивать, кривляться. Так он, как стоял лицом к доске, так и пойдёт спиной вперёд, а потом остановится возле проказника, устраивает выволочку. Не бил, словами воспитывал. Приказывал, чтобы кто-нибудь из родителей на следующий день в школу приходил. Мне тоже иногда доставалось за такие проказы.

В школу, как я уже сказал, я ходил долгим путём, а во время войны это был ещё и страшный путь, поскольку, когда я проходил по Новогрудской улице (ныне Наугардуко. - Прим. ред.), то всякий раз шагал мимо гетто, что было напротив синагоги.

Там, в полуподвальном помещении с зарешёченным окном жили евреи. Хотя, точнее было бы сказать, не жили, а ждали, когда их в очередной раз отправят на какие-нибудь работы. А то ещё похуже…

Хотя я поначалу не понимал всего того, что окружало нас. Поэтому я украдкой таскал у отца папиросы и, проходя мимо того окна у гетто, бросал их находящимся там людям.

Надо сказать, что в ту пору человек, который, как мой папа, мог из имеющегося табака и папиросных гильз или просто с помощью газетной самокрутки обеспечивать себя куревом, считался чуть ли не зажиточным.

Наверное, я подумал, что раз людей держат взаперти, то какие там у них могут быть папиросы? Хотелось им чем-то помочь.

Я был очень осторожным, старался бросать папиросы так, чтобы никто не обратил внимание.

Потом как-то отец узнал об этом, но не отругал. Наоборот, стал чуть больше папирос делать.

Возможно, мы оба думали тогда, что, если поймают, то худшее, что будет, оттаскают за уши. Но когда об этом узнала мама, то был большой скандал.

И сегодня я думаю, что она была права: увидели бы немцы такого добродетеля, взяли бы за уши да втолкнули в это гетто. А там вместе со всеми и в Панары. И никто бы не узнал, куда я делся.

Мы ведь довольно скоро узнали про расстрелы.

Но вот что интересно: хотя мама и отругала меня за папиросы, но когда евреев гнали колонной куда-нибудь мимо нашего дома на работу, то кто-нибудь из бывших наших соседей успевал выскочить из этой колонны (сопровождали такие колонны такие же евреи, назначенные немцами, поэтому главное – чтобы вернулся потом в колонну) иной раз успевал забежать к нам на секундочку, и мама насыпала ему в специально пришитый с изнанки карман муку. Или давала ещё какой-нибудь нехитрой еды, что в доме было.

А мы, дети, караулили, чтобы немцы всего этого не увидели, а если бы поймали, то семью запросто могли бы отправить в гетто и - в Панары, а дом сжечь.

Совсем другое дело – когда колонны отправлялись не на работу, а в Панары. Тогда их конвоировали автоматчики с овчарками, а помогали им, причём очень старательно – «белоповязочники». В таких случаях за малейшее нарушение порядка могли покарать и смертью на месте.

Страшное это было время, когда мимо нашего дома то и дело проходили такие колонны евреев в Панары. Вначале, кстати, мы на проспекте, что зовётся сейчас Саванорю, смотрели на всё это, находясь совсем рядом с проходящими колоннами. А потом мама нам запретила так делать. Говорит: «Толкнёт тебя кто-нибудь в эту колонну, и назад ты уже не выберешься».

После войны со мной работал один человек, который рассказывал, что они пацанами издалека видели, как в Панарах евреев расстреливали. А самых маленьких, которых пулями не убили, немцы потом бросали живыми в общую яму. И живыми закапывали.

Мне пришлось пожить рядом с гитлеровцами. И даже будучи ребёнком, я ощущал тот страх, который они приносили с собой.

Во время войны крышу нашей квартиры снесло снарядом. Пока было тепло, мы ещё ютились в этих развалинах, а как начались дожди, пришлось искать где-то пристанище. Взрослым удалось договориться, и мы пошли жить на второй этаж к одному хозяину, Ходановичу, у которого были три кирпичных дома. Рядом у бабушки был свой дом, маленький, но в нём уже три семьи было. Туда не пойдёшь.

Так мы оказались на втором этаже дома, первый этаж которого занимали немцы, зенитчики, поскольку неподалёку стояли их пушки.

Как сейчас помню, сидят они на скамейке возле дома, шоколад да конфеты едят. Зовут меня. Подошёл, немец меня конфетой угощает. А я даже не знаю, как эту конфету развернуть. Он развернул, дал мне. Я съел. Вкусная! А он потом пинком меня под зад, мол, иди гуляй. Смеётся!

Вроде, ничего страшного, но когда вокруг столько смертей! Где гарантия, что в следующий раз он, шутя, не выстрелит или не ударит кулаком по голове? Я долго потом боялся выходить из дома.

Хоть мы и жили в городе, но это была такая окраина, где у многих, например, были куры. Вот немцы и ходили по домам, яйца куриные забирали. А не дашь яиц, могли забрать курицу. И никто не осмеливался им перечить.

Когда фронт начал снова приб­лижаться к Вильнюсу, то немцы многих стали гонять на рытьё окопов. Стали забирать на эти работы и нашего отца. Он походил немного, а потом, понимая, что с каждым днём всё опаснее эти окопы рыть, укрылся у сестры нашей мамы и нам сказал, что надо уходить.

А куда пойдёшь с такой оравой?

И мы отправились в Беруны, это такая деревня была возле Григишкес, в 12 км от нас, мы туда раньше ходили рыбу ловить.

Жили там, а когда узнали, что немцев уже нет, решили вернуться домой. Идём домой по лесу, а вокруг полно ягод. То там кто-то горсть сорвёт, то в другом месте. Так мы вовремя и заметили, что у нас с одной стороны - советские солдаты, а с другой – немцы. Немцы, увидев красноармейцев, убежали, а советские солдаты посоветовали нам не блуждать по лесу, а то, неровен час, наткнёмся на гитлеровцев, стоит переждать где-нибудь в укромном месте.

Сделали такой шалаш, живём в нём. А однажды немцы прорвались и оказались в этой местности, неподалёку от нас. Собрали людей, начали выяснять, чего это все бросили фюрера на произвол судьбы, не помогают рейху. И расстреляли 22 человека, буквально с рядом тем местом, где мы прятались.

А вскоре советские солдаты поймали троих из них и привели к месту недавнего расстрела. Спрашивают у людей: «Кому эти немцы сделали беды?». Двое местных вышли вперёд и сказали, что эти немцы убили всю их семью, сожгли дом. И собственноручно убили этих немцев.

И вот у той речки тогда лежало много убитых – и мирных жителей, женщин, стариков, и гитлеровцев, и советских солдат…

Вернулись мы к своему старому дому, а жить-то там нельзя: крыши-то нет. А вокруг немало домов, квартир, где раньше жили еврейские семьи. Во многих домах даже их имущество оставалось. Но мама сказала, что нам нельзя там жить – может, люди ещё живы, вернутся…

Один из сыновей еврейской семьи, которая владела кондитерской фабрикой и о которой я уже рассказывал, подросток Моня, смог, к слову, по пути в Панары сбежать. Это был пацан почти такого же возраста, как и я. Он пришёл потом к соседям, чтобы попросить лопату. Говорил, что родители успели припрятать кое-какие драгоценности и что он хочет их выкопать. Наверное, надеялся, что с помощью этих драгоценностей он сможет договориться с кем-нибудь о надёжном убежище, чтобы пережить весь этот ад.

С той поры никто о нём ничего не слышал. Как в воду канул, не вернулся.

Никто из наших еврейских соседей не вернулся…

Справка Википедии

Вильнюсское гетто – одно из еврейских гетто, образованных нацистами на территории Литвы в период Второй мировой войны. За два года существования его население, составлявшее около 40 тысяч человек, было почти полностью уничтожено. Только нескольким сотням узников гетто удалось спастись, бежав в леса и присоединившись к советским партизанам или скрывшись у сочувствующих местных жителей.

Евреям было приказано носить повязки на рукаве с жёлтой окантовкой и буквой J, запрещено ходить по центральным улицам и по тротуарам. Позднее появился запрет на проезд в общественном транспорте, посещение парков, покупок на рынках до 11 часов утра.

Уже 2 июля 1941 года в город прибыла айнзатцгруппа A, которая в тесном взаимодействии с литовской полицией и местными активистами начала акции по уничтожению узников гетто. Гражданские лица за каждого пойманного мужчину-еврея получали 10 рублей. В нескольких километрах от Вильнюса, в лесу около посёлка и железнодорожной станции Панеряй (Понары), проводились массовые расстрелы. До образования гетто немцы, литовская полиция и активисты из местного населения уничтожили около 30 тысяч жителей Вильнюса еврейского происхождения.

31 августа после так называемой «большой провокации», когда было объявлено, что «евреи стреляли в немецких солдат», началась организация гетто на территории одного из кварталов в Старом городе. При этом 1–3 сентября до 10 тысяч местных жителей еврейского происхождения попали в Лукишкскую тюрьму, были вывезены в Панеряй и убиты.

В сентябре около 40 тысяч евреев – жителей города были согнаны в гетто, окружённое заборами из колючей проволоки. Было создано два гетто: «большое» (улицы Руднинку, Месиню, Ашмянос, Жямайчю, Диснос, Шяулю, Лигонинес) и «малое» (улицы Гаоно-Стиклю, Антокольскё, Жиду), которые были разделены улицей Вокечю. В «большом» находилось около 30 тысяч человек, в «малом» – около 10 тысяч. В октябре 1941 года «малое» гетто было ликвидировано.