Самый засекреченный академик СССР /Продолжение/

Рассказывают, что …

• Из воспоминаний академика Ю. Б. Харитона: «Для меня годы, проведённые в тесном контакте с ним, дружба, которая соединяла нас долгие годы, останутся годами огромного счастья. Решая какую-нибудь сложную проблему, мучаясь над нею, в глубине души я всегда знал, что есть Зельдович. Стоило прийти к нему, и он всегда находил решение любого самого сложного вопроса, причём делалось это ещё и красиво, изящно».

• Рассказывают, что когда Якова Борисовича избрали академиком, в Арзамасе-16 на банкете по случаю этого события Зельдовичу подарили чёрную академическую шапочку (носили такие примерно до 1960-х годов) и плавки. На шапочке была надпись «Академия Наук СССР», а на плавках — «Действительный член».

• На одном из собраний Зельдовича попросили высказаться на философскую тему «О форме и содержании». Зельдович ограничился одной фразой: «Формы должны быть такими, чтобы их хотелось взять на содержание».

• Существует легенда, что Зельдович в начале своей научной работы был «откуплен» Физико-техническим институтом у Института «Механобр» за вакуумный насос.

• По свидетельству очевидцев (А. А. Павельев), в публичных научных спорах Я. Б. Зельдович, иллюстрируя суть ответов оппонентов, позволял себе аналогии с одесскими разговорами: «Софочка, когда ты вернешь мне сковороду? Во-первых, я её у тебя не брала, а, во-вторых, я тебе её уже отдала!» — «Леонид Иванович! Вы утверждаете, что, во-первых, наши результаты не верны, а, во-вторых, вы сами все это давно уже сделали!».

• Они были неразлучны в работе – Андрей Сахаров, Юлий Харитон и Яков

Зельдович. На троих у них девять золотых геройских звезд, у каждого по

Ленинской премии и множество премий государственных.

• Рассказывают, что однажды академик Мигдал назвал во время жаркой дискуссии Зельдовича при посторонних людях «жопой». Зельдович ничего не ответил, но позже в одной из его статей в УФН появился акростих, приписанный Велимиру Хлебникову: «Могучий и громадный, далек астральный лад. Желаешь откровенья — познай атомосклад», с пометкой «Разыскания Я. Б. Зельдовича». Впрочем, редакция в последний момент заменила слова «Желаешь откровенья» на «Ты ищешь объясненья».

Я.Б. Зельдович вспоминал: «Как физик-теоретик я считаю себя учеником Льва Давидовича Ландау. Здесь нет необходимости объяснять роль Ландау в создании и развитии теоретической физики. Вместе с тем, не умаляя этой роли, хочу отметить, что с годами взрослея, – старея, увы! – я лучше стал понимать и больше стал ценить роль других школ и лиц. Это прежде всего Я. И. Френкель с его огромной интуицией, оптимизмом и широтой. Это В. А. Фок с глубокой и блестящей математической техникой. Это И. Е. Тамм и его ученики и идущая от Л. И. Мандельштама школа теории колебаний. Наконец, это многие, в том числе ныне здравствующие математики, успешно работающие в теоретической физике.

Очень прошу не читать вышестоящий абзац злонамеренным образом. Если я пишу, что Френкель имел интуицию, а Фок был хорошим математиком, то не делайте вывода, что у Ландау не было ни интуиции, ни знания математики – этого я не имел в виду! Талант Ландау был гармоничен, суд его строг, но почти всегда справедлив. Сказанное о школах теоретической физики можно применить и к физическим школам в целом. …

Хочу еще раз подчеркнуть огромную роль, которую сыграло для меня общение с Львом Давидовичем Ландау. В Казани, а потом в Москве мы жили рядом, тесно соприкасаясь по работе. Возможность прийти к нему, посоветоваться, принести на его суд свои предположения, замыслы, работы – всё это ощущалось как огромное благо…

Возвращаясь к мемуарному жанру, хочу сказать, что работа с Курчатовым и Харитоном дала мне очень много. Главным было и остается внутреннее ощущение того, что выполнен долг перед страной и народом. Это дало мне определенное моральное право заниматься в последующий период такими вопросами, как частицы и астрономия, без оглядки на практическую ценность их.»

• Я.Б.Зельдович: «Есть совершенно другой вопрос о том, как начиналось обучение математике в средней школе. Когда подрастали мои дети, я просмотрел школьные учебники и решил написать новый. Так возникла книга «Высшая математика для начинающих физиков и техников.

… Меня утешает перестройка психики с возрастом. В настоящее время (за несколько дней до 70-летия) меня уже меньше интересуют соревновательные мотивы, скажу ли именно я то «ээ», из-за которого спорили Бобчинский и Добчинский. Конечный результат, физическая истина меня интересует почти независимо от того, кто её найдет первым. Хватило бы мне сил понять её!

Человечество находится на пороге замечательных открытий. Всё ярче выступает идея всеобъемлющей физической теории, всё большую роль играет геометрия. Может быть, в высшем смысле, не буквально, окажется прав Эйнштейн, а его теория, сводящая силы тяготения к геометрии, окажется моделью всеобъемлющей теории.

… В середине 80-х годов в тугой узел сплетаются самые трудные и самые принципиальные вопросы естествознания. Нет у меня желания более сильного, чем желание дождаться ответа и понять его.»

• Ученик Зельдовича доктор физ.-матем. наук Геннадий Бисноватый-Коган: «При всей его «учености» это был очень энергичный, жизнерадостный человек. Он прекрасно разбирался в художественной литературе, увлекался поэзией и сам пописывал стихи. Когда был открыт квазар и первые его модели не подтвердились, Я.Б. откликнулся на это событие стихами: «Модель квазара не прошла, ну что ж - тем хуже для квазара. Ещё душа моя полна виденьем огненного шара»… Он любил розыгрыши и «исполнял» их на высоком уровне.

Я.Б. любил шарады. На 60-летний юбилей у него на квартире собралась много друзей и сотрудников. Было очень весело и после застолья стали играть в шарады. Изображали, например, слово «уполномоченный», с помощью лейки представляя, как «упал намоченный». И заслуженный юбиляр падал на пол и поливал себя из лейки. Потом были Чебоксары (чей бок Сары?) и т.д. Память у Я.Б. была феноменальная: записной книжки у него не было, все номера телефонов, а он держал в голове. Знал несколько языков и свободно общался с приезжающими в Москву иностранными коллегами (сам был невыездным, ему разрешалось посещать только страны СЭВ) и читал их книги. Помню его выражение: «без паблисити нет просперити». Однако призывая других, как теперь говорят, заниматься пиаром, сам был человеком скромным, самореклама была ему чужда. Успевал заниматься спортом: в Институте прикладной математики участвовал в соревнованиях по плаванию и занял одно из первых мест, а было ему тогда за 50. …

Мы написали с Я.Б. статей 15. В первые годы совместной работы схема была такая: Зельдович выдавал идеи, а я воплощал их в жизнь. Но идей было столько, что я терялся на зная за какую браться. Работал он очень много: вставал в пять утра и садился за письменный стол. Мысли записывал в толстенные тетрадки в клеточку. Писал очень быстро, сразу набело и приходя в институт, давал нам со словами: доделайте и отправляйте в печать. Таких тетрадок, думаю, у него было не меньше ста. К сожалению, не знаю, какова судьба этого ценнейшего архива. Случалось, он вызывал меня к себе и говорил: вам надо сделать то-то. Я записывал. Через два дня картина повторялась. Получив третье-четвертое задание, объяснял Я.Б., что не в состоянии одновременно выполнить все его поручения. «А вы сами выбирайте, что вам больше нравится» - отвечал он. Я так и поступал.»

• Участие Зельдовича в создании атомного оружия отражалось на его груди. Изредка он надевал все свои награды. Специально, чтобы шокировать окружающих! И было от чего… На его пиджаке сияло три Звезды Героя Социалистического Труда, медаль лауреата Ленинской премии и три — Государственной. А орденов не счесть. Впрочем, некоторые из них сам Яков Борисович забывал, куда именно положил. Однако он неизменно подчеркивал, что не прочь получить очередную награду, если уж заслужил. И даже друзья не всегда различали шутит Яков Борисович или нет.

• Профессор О.М. Тодес вспоминал: «Параллельно с выполнением кандидатского минимума рос и его научный потенциал, а когда он приходил домой, то его мама, Анна Петровна, задава¬ ла ему неизменный вопрос: «Ну как — ты еще не Тодес, или уже Тодес?», поскольку единственным эталоном, наблюдавшимся в их доме, был я. Доста¬ точно четкий ответ на этот вопрос она смогла получить в апреле 1944 г., когда на защите моей докторской диссертации оппонентами выступали Б. В. Деря¬гин, Я. И. Френкель (мой бывший учитель) и Я. Б. Зельдович (мой бывший ученик).»

• Сын Я.И.Френкеля, В.Я. Френкель, вспоминал: «В конце 70-х годов я начал интересоваться научной биографией Г. А. Гамова. Коллега из США прислал мне страничку из автобиографической книги Гамова «Му А огШ Ьіпе», где были помещены два шаржа на А.Ф. Иоффе и Я. И. Френкеля. Это, конечно, обострило мой интерес к книге. Но в биб¬ лиотеках Ленинграда она отсутствовала. Кто-то сказал, что она имеется у Зельдовича. Так оно и оказалось, и он любезно согласился мне ее показать.

— Позвоните завтра утром, — сказал он по телефону, — и мы договоримся о времени встречи.

— Утром — это часов в 10? — спросил я.

Последовала маленькая пауза, которую я, постфактум, назвал бы иро¬ нической. После чего Яков Борисович пояснил, что встает около шести утра, но чтобы я позвонил ему в половине восьмого. Так я и сделал, и мы договорились о встрече вечером того же дня.

Квартира Якова Бори¬ совича располагалась в хорошо мне знакомом доме 2-6 по Воробьевскому шоссе, в котором жили многие из сотрудников Института химической физики. Я тогда впервые переступил порог квартиры № 48 и, раздевшись в передней, оказался в столовой. В центре комнаты стоял большой стол, на котором в беспорядке были разбросаны книги, журналы, рукописи.

На одной из стен висела грифельная доска, а в углу я разглядел ган¬тели. Яков Борисович достал книгу Гамова и предложил ее посмотреть.

Я нашел страничку с шаржами, обнаружил там несколько слов об А.Ф. Иоф¬ фе, но, к моему сожалению, ничего об отце. Тем не менее уже беглый просмотр книги показал, что она необычайно интересна, и я попросил

раз¬решения взять её с собой, пообещав вернуть в точно установленный срок.

Тут я заметил, что Яков Борисович несколько заколебался. Он протянул мне предварительно вынутый, как я сразу понял, листок из книги. На бланке было написано, что книга, в соответствии с заказом на неё, пересылается академику Я. Б. Зельдовичу, но его просят не предоставлять её кому-либо для знакомства.

— Ладно, берите, но, пожалуйста, уж больше никому не показывайте. Вернёте мне её в свой ближайший приезд.

Книгу я тогда же с большим интересом прочёл. Сейчас ряд отрывков из неё опубликован и готовится ее полное издание. В те же времена это труд¬ но было даже представить!

На меня тогда произвела впечатление некая «законопослушность» Якова Борисовича. Хотя он и нарушил инструкцию, но сделал это не без некоторого труда, явно совершив над собой усилие. Мне рассказывали, что такого рода осторожность в мелочах была для него в какой-то мере характерна. Напри¬ мер, другая инструкция не рекомендовала пересылать «с оказией» письма с «объекта» на «Большую Землю», и он следовал ей неукоснительно, отказы¬вая в невинных просьбах бросить письма в почтовый ящик в Москве, чтобы они быстрее дошли до адресатов. Впрочем, быть может, здесь проявлялась не осторожность, а дисциплина, в рамках которой он долгие годы работал и к которой не мог не привыкнуть. Или другой пример, свидетелем которого я оказался уже в начале 80-х годов. Редактор одной из его статей настаивал

на некоем изъятии по цензурным соображениям. На мой взгляд, соглашаться с этим не следовало, да и Яков Борисович был более чем социально защищён.

Но он решил этого не делать: «Не стоит связываться!» И тут можно дать этому объяснение — вопрос не был принципиальным, и изъятие несколь¬ких строчек ни в коей мере не меняло сути статьи. …

Яков Борисович нисколько не менялся с годами, никогда я не слышал от него жалоб на усталость или плохое самочувствие. Только после его кончины узнал, что, оказывается, у него был диабет. А так казалось, что ему «сносу не будет». Подвижный, худощавый и мускулистый, с мгновенной реакцией, быстрый в движениях и мыслях, он выглядел много моложе своих, вообще-то говоря, в 1987 г. не таких уж и малых лет.»

• Н. А. Константинова (сестра жены Зельдовича): «Думая о Якове Борисовиче, я не могу не вспомнить атмосферу его ро¬ дительского дома на улице Марата в Ленинграде, потом писательского дома на Петроградской стороне, где мать Якова Борисовича жила с дочерью в послевоенные годы.

Много доброго я слышала о Борисе Наумовиче, его спокойном умеренном характере, но лично его не знала, а с Анной Петровной была связана мно¬ голетней дружбой. Она была широко образованным человеком, получила образование в Сорбонне, затем стала переводчицей, членом Союза писателей.

Помню то время, когда она еще активно и с азартом занималась переводами Бальзака и Золя. Маленькая, живая, энергичная и эмоциональная, она была очень добрым и участливым человеком. Последние 15 лет из-за слабого здоровья Анна Петровна, по ее словам, «провела в халате», т. е. основное время находилась дома, но надо было видеть, какую бешеную деятельность развивала она там, стараясь (и это ей обычно удавалось) помочь родным, близким и просто знакомым в решении их проблем.

… Анна Петровна очень гордилась сыном, его успехами в науке. Яков Борисович имел с ней много общего. Небезразличие к людям, стремление быть для них полезным — это явно от нее. Не скрою, Анна Петровна любила похвастаться сыном, невесткой и, конечно, внуками. Но надо признать, что у нее на то были пол¬ нейшие основания. Что касается внуков, то в них наиболее «сбалансирован¬ ным образом» отразились лучшие черты родителей: серьезность, трудолюбие, ответственность и совестливость. Я уж не говорю о способностях.»

• Академик Б. П. Захарченя: «Академик Зельдович часто стес¬нялся носить свою редкую и почётнейшую коллекцию наград, куда входили три звезды Героя Социалистического Труда, полученные за создание бомбы.

Помню, как идя в президиум какого-то высокого собрания, на котором

ока¬зался и я, он попросил: «Борис Петрович, помогите приколоть мои звезды».

Пришлось нам скрыться в туалете, где, стоя в «писсуарном зале», я не без труда прикалывал к костюму Зельдовича колодки со звездами Героя, которые он достал из кармана брюк. Игла-заколка была весьма неудобна, да и Яков Борисович был гораздо ниже меня, 190-сантиметрового верзилы. Какой-то человек вошёл в туалет и тут же, испуганный, вышел. Подумал, верно, что грабитель снимает золото с растерявшегося профессора. …

Звонит мне как-то по телефону Анна Петровна:

— Борис Петрович?

— Слушаю Вас, Анна Петровна.

— О, Вы уже узнаете мой противный голос! Хочу спросить, Вы читали в журнале «Успехи физических наук» статью, посвященную 60-летию Яши?

Там его сравнивают с Энрико Ферми. Что Вы об этом думаете?

— Конечно, Анна Петровна. А чем, собственно, Яков Борисович хуже Ферми?

— Поверьте, Борис Петрович, мне так приятно это слышать. Но я Вам хочу сказать, что Яша просто дурак по сравнению со своим папой, Борисом Наумовичем. Какой это был умный человек! Куда до него Яше!

… Думаю, что её великий сын, генератор множества идей в ядерной физике, физике горения и взрыва, гравитационной физике, релятивистской

астрофи¬зике, в какой-то мере был подвержен «греху лицедейства». Любил он некоторую показную браваду. Если его вызывали на сцену для доклада или вручения награды, он всегда, минуя ступеньки, лихо вспрыгивал на подиум прямо из зала.

… Быстрота и живость реакции, подвижность мыслительная и телесная определяли и внешний облик Зельдовича. Я никогда не видел у него унылого потухшего взгляда, скучной пожилой походки. Любознательные, чуть выпук¬ лые, как у Пиноккио, глаза, так и бегающие от природного любопытства, всегда вызывали у меня в памяти изречение кого-то из хасидских мудрецов.»

• Академик Голъданский В. И. :

«Какой торжественный момент!

Зельдович — член-корреспондент.

И Харитон стал членом-корром.

Споем же похвалу им хором.»

… Через несколько дней после смерти ЯБ я узнал, что Рудольф Мессбауэр хотел выдвинуть его на Нобелевскую премию и колебался лишь в выборе науки — по химии или по физике.

• Одно из любимых высказываний Зельдовича: «Продавщице газированной воды вы никогда не скажете, без какого сиропа налить вам стакан воды, — без виш¬ невого или без малинового. Никогда не начинайте статью с того, чего вы не делали. Сначала напишите, что сделано, потом обсуждайте все остальное».

• Некоторые замечания ЯБ на полях черновиков и рукописей:

«Стиль анти-мой!»

«Задача книги — показать, что строго существует».

«В книге с моей подписью такого формализма не будет!»

«Экспериментальный материал носит «извиняющийся» характер, приво¬дится в подтверждение теоретических расчётов?!... Теоретические расчёты, как жена Цезаря...»

«Как это учёно!»

«Это — отдельным рисунком! Долой грошовую экономию, от которой в мозгах у читателя туманно».

• Дочь Зельдовича Овчинникова М. Я. вспоминала: «В свои краткие наезды в Москву отец пытался учить нас или проверять наши с сестрой успехи по математике, не имея ни малейшего терпения, ни снисхождения к нам. На доске задавалась задача. Потом он кричал «Махай!», и мгновенно должен был выдаваться ответ. После задержки тут же следовало «Дуры!», и из нас немедленно начинали капать слезы, которые в семье именовались «жемчужные». Обучение на том и кончалось. Следует сказать, что с Бориской у отца уже было больше терпения и педагогического такта.

По первоначальным намерениям именно для Бори он написал свою «Высшую математику для начинающих».

Много лет спустя при общении с внуками (а оно было всегда содержатель¬ ным, всегда касалось или простой школьной задачи, или возможного опыта, или объяснения сложной научной проблемы) отец проявлял себя уже как очень терпеливый и деликатный педагог, порой защищавший наших детей от родительских нападок. Он всегда говорил: «Дети должны знать, что их любят», и внуки расковывались с дедом и бабушкой, расцветали в атмосфере любви.

… Отец оставался непреклонным всегда, когда речь шла об истине, о принципиальных научных вещах. Так, он вышел из редколлегии «УФН», когда было принято решение о публикации ошибочной статьи. Один из немногих академиков, он не подписал ни одного письма с осуждением А. Д. Сахарова, несмотря на жесткий нажим сверху. С Андреем Дмитриевичем его связывала долгая дружба в годы работы в А рзамасе-16, и он очень высоко оценивал выдающийся научный потенциал АД. В 1980 г., когда упоминание имени Сахарова было запрещено, при издании перевода книги С. Вайнберга «Первые три минуты» ЯБ отстоял ссылку на работу Сахарова в своём дополнении к книге. В ответ на давление цензоров он занял чёткую позицию: без этой ссылки он снимает полностью свое дополнение и титул редактора перевода.»

• Однажды при драматических обстоятельствах Зельдович стал невольным соучастником рискованной проделки. Вот как рассказывает очевидец

проис¬шествия контр-адмирал В. И. Алфёров: «Во время подготовки к испытанию нашего самого первого атомного за¬ ряда заключительные операции выполнялись строго по технической инструк¬ ции: один читал, что делать, другие (как правило, двое) действовали. Читал обычно Харитон, сидя на стуле. А инструкция представляла собой нечто вроде детального сценария: правой рукой взять то, левой это, так-то сблизить, так-то соединить и тому подобное. Подошла самая ответственная операция — сборка плутониевых полусфер; на неё пришли Курчатов и Зельдович. Две половинки собрали и приступили к техническому осмотру на соответствие чертежу. И тут вдруг выяснилось, что по кромкам плутониевых полусфер были выполнены фасочки, а на чертеже они отсутствовали! Формально — явное несоответствие. Да еще при том напряжении и ответственности... Игорь Васильевич, хотя и понимал, что фаски для срабатывания изделия опасности не представляют, вмешался: «Почему выполнены фаски, а на чертеже их нет?»

Нашлись объяснения. И в этот момент, как на грех, подошел окруженный свитой Берия.

Чтобы разрядить ситуацию, Курчатов обратился к Зельдовичу:

— Яков Борисович, посчитай, что может дать эта фаска. Сколько нужно времени?

— Минут пятнадцать.

— Хорошо. Иди, считай.

Не прошло и десяти минут, как Зельдович возвратился.

— Ну, что, посчитал? — спросил Курчатов.

— Посчитал. Все будет в порядке.

— Покажи!

Я стоял как раз за спиной Зельдовича. Он разворачивает папку, а в ней — чистый лист бумаги. Игорь Васильевич, мгновенно принял игру, хлопнул

Зельдовича по плечу:

— Правильно! Молодец, Яша!

На том и порешили, а Берия, стоявший, к счастью, в стороне от них, ничего не понял».

• Если возникал азартный научный спор, то в пылу дискуссии Зельдович иногда весело приговаривал: «Голову на отруб даю, но на 10 рублей не поспорю!»

• Зельдовичу нравилась мудрая мысль, заключенная в поэтических строках:

«Сотри случайные черты — И ты увидишь: мир прекрасен.»

«Все жанры хороши, кроме скучного», — любил повторять он.

Окончание следует