Война стёрла из памяти довоенное детство

Я, Людмила Кузина, член правления Ассоциации военных пенсионеров Клайпеды, пенсионерка, родилась перед войной на Украине, в Харькове.

Закончила в Харькове Университет имени Горького, преподавала геологию, экономику.

У мамы родители – русская и украинец, она работала в школе химиком-биологом. Отец - немец, его предки при Екатерине II переехали из Германии в Донбасс, он работал преподавателем.

Довоенное детство не помню. Война, оккупация, освобождение ярко запомнились отдельными эпизодами, стерев в памяти всё, что было до войны.

Никогда потом дома не говорили о войне, не вспоминали, считали, что такое не повторится нигде и никогда.

Так было до тех пор, пока не стали показывать события в Донбассе, бомбёжки, подвалы с женщинами и детьми, разрушенные дома. Всё всплыло в памяти, как будто это было вчера. И не отпускает.

Когда началась война, маме было 28 лет. Мне ещё не было пяти лет, брату Женику - 3 года, сестре - 10 месяцев. Отца из командировки сразу отправили на запад, домой он не заезжал.

Когда немцы приближались к Харькову, многие уехали, ушли пешком на восток. Но в нашей семье - трое детей, и нам пришлось остаться дома. Я плакала, мама молчала.

Начало страданий

А до этого помню, как к нам в дом забежал босой, в нижнем белье и с пистолетом в руках лейтенант. Мама открыла ему шкаф с одеждой отца, сказала: «Выбирай и одевайся!». Сняла пояс с платья, подвязала ему брюки, отец был большой, что-то лейтенант обул и побежал дальше.

Немцы стремительно наступали на мотоциклах.

Когда в квартиру зашли немцы, то сразу сказали маме «Weg schnell», что значит «убирайтесь вон, быстро», и показали на дверь. Мы пошли в хозпостройку во дворе без ничего, в чём были, без еды.

Немного предыстории: отец играл на музыкальных инструментах и очень хотел обучать меня музыке. Тогда было трудно просто так пойти купить инструмент. Он где-то с трудом купил пианино, привёз домой. Ко мне приходила учительница музыки, я училась играть. Иногда мы с отцом играли.

Немцы разбили моё пианино, а клавиатуру положили перед входом в дом – вытирать ноги. Со мной была истерика. Так закончилось моё музыкальное образование.

Эти немцы уехали на восток, пришли другие. К ним побежали дезертиры, школьное хулиганьё (как мама говорила) и те, кто раньше сидел в тюрьмах. Они стали полицаями, ходили в чёрной форме с белыми повязками. Точно такие, какие сейчас бесчинствуют на Украине. Их боялись больше, чем немцев-тыловиков.

Во время бомбёжек в наш дом попала бомба. Помню, как мама разгребала золу и искала документы. Нашла только обгоревшие документы на сестру и свои.

Дома не стало...

Школа спасала

Мы жили в чужих подвалах и погребах. Незнакомые люди пускали, никто не отказывал, ничего не спрашивали. Были только женщины и дети, мужчин не было ни старых, ни молодых. Они были либо на фронте, либо в партизанах, либо стали полицаями.

Мама и другие учителя стали собирать детей-сирот и других, чтобы организовать какое-то питание. Назвали школой. Полицаи потребовали сдать справки в их управу, это был новый немецкий порядок. Детсадовских брать не разрешили.

У меня неожиданно возникла проблема с возрастом и фамилией. Мама указала мой возраст на год старше, и то с натяжкой не получалось семи лет. А фамилия у меня немецкая, это стало подозрительным и для своих, и для немцев. Полицаи и немцы переписывали жителей с одной целью – где муж? Все говорили, что на фронте. А если немец, то на каком фронте, против кого воюет? Поэтому мама записала нас на свою украинскую фамилию Марченко.

В школе нас собирали в какой-то комнате, кто на полу сидел, кто на ящиках. Женщины шили и раздавали нам мешочки, с которыми мы ходили по колхозным полям и собирали перезимовавшую картошку и колоски зерновых. Кажется, это было в марте 1942 года, потому что таял снег. Из этого «урожая» варили нам затирку, как называли это блюдо грязно-серого цвета, заправленное мукой. Где-то достали мешок муки.

Мама там работала, и мне разрешили ходить с сестрой, мы ели из одной тарелки одну порцию.

Однажды к нам пришли два немца с автоматами и полицаи. Тех, кто умел писать, повели в какое-то помещение, посадили за столы, раздали листки бумаги и перьевые ручки. Немцы встали у двери и направили на нас автоматы. А полицаи показали нам листок бумаги и сказали, что эту листовку кто-то наклеил на дверях немецкой комендатуры, она написана детским почерком, и сейчас они выяснят, кто это сделал. Он или она будут расстреляны на месте. Полицаи сверяли почерк.

Мы писали: «Смерть немецким оккупантам! Скоро придут наши!». К нашему счастью, когда листки собрали, то схожих почерков не нашли. Нам пригрозили и выгнали.

Нас стало меньше

Мы попали в вихрь боёв, оказались на линии фронта. Немцы нас прогоняли из одной местности в другую, чтобы мы не мешали вести бои, как говорили полицаи. Размещались обычно в погребах, дома были разрушены или сожжены, ели то, что находили в садах.

Однажды в одном из подвалов было полно людей. Сидели на бетонном полу, на соломе, наверху шёл бой. Зашли немцы с автоматами, стали осматриваться, женщины молились, а дети ревели.

Мама держала братика на руках, сестра лежала рядом, я сидела возле мамы. Немцы уже стали выходить, но один остановился и стал что-то доставать из кармана. Не все видели, что происходит. Немец повернулся и бросил гранату. Граната попала в дверную раму и разорвалась на ступеньках подвала. Всех легко ранило. А братик от страха повернулся лицом к маме, и его ранил осколок в позвоночник. Он тяжело болел. Не было ни бинтов, ни лекарств, нам давали простыни, их рвали на куски.

Как-то в доме напротив подвала разместился немецкий госпиталь. Мама не выдержала страданий ребёнка, взяла сына на руки и пошла к ним. В подвале все замерли. Что будет? Врачи встретили хорошо, обработали рану, перевязали, дали бинты и медикаменты. Но они уехали на восток, на этом лечение закончилось. Братик лежал парализованный и стонал. Он умер, ему было 3,5 года. Где-то его похоронили.

Дошли до Прохоровки

Помню битву под Прохоровкой, дошли туда от Харькова. Это потом мы узнали это название и то, что там было. В очередной раз немцы нас выгнали из подвала, где мы были, показывали рукой, куда нам идти, и кричали: «Vorwӓrts! Schnell!». Мы шли по какой-то асфальтовой дороге. Моросил дождь.

Вдруг появились на дороге немецкие мотоциклисты, стали стрелять вверх и сгонять нас с дороги в кювет, там стояла вода.

На большой скорости появились немецкие танки «Тигры» и долго мчались по дороге, из-под гусениц искры вылетали. В той стороне, куда они поехали, мы видели зарево и слышали скрежет металла.

По вине немцев мы оказались в самом пекле Курской битвы и боёв по освобождению Харькова, а там, откуда нас выгнали немцы, не упала ни одна бомба. А бои шли там, где мы оказались.

Мы снова оказались в каком-то подвале среди таких же беженцев, как и мы. Наш погреб стоял на какой-то возвышенности. Внизу протекала река, за ней наши были в низине, а немцы занимали высоту.

По семь раз на день менялись местами то немцы, то советские содаты. Немцы на наш погреб втащили танк, ствол торчал над погребом, танк всё время стрелял, снаружи они наш погреб закрывали засовом.

Когда наши захватывали высоту, они открывали погреб, женщины выбегали за водой и едой. Напротив был какой-то дом, огород, сад, висели яблоки. Мама в один из моментов побежала за едой, и её сутки не было. Все думали, что она погибла. А мама в это время лежала в канаве между грядками и не могла голову поднять, вокруг свистели пули. Приползла в подвал, когда в атаку пошли советские солдаты и открыли наш подвал.

Немцы не разрешали хоронить советских солдат и офицеров, погибших в бою. Раненых бойцов наши забирали, когда брали высоту.

Раненые, если их удавалось затаскивать в подвал, лежали в углу под кучей соломы. Все знали, что, если немцы их найдут, нас всех убьют. Задача детей была, как только зайдут немцы (а снаружи была слышна немецкая речь или русская), немедленно садиться на кучу соломы, где лежали раненые, и громко реветь.

Мы при виде немцев от страха и ужаса так громко кричали, а женщины молились, что они ничего не искали и быстро уходили, не забыв закрыть засов снаружи.

Помню одну из атак. Когда наши отступали, бежал лейтенант и кричал женщинам: «Оторвите мне руку!». Его левая рука болталась на коже, а правой он отстреливался. Кто-то это сделал, помог ему. Этот эпизод врезался мне в память со всеми подробностями.

Через какое-то время бои прекратились, и немцы снова нас выгнали прочь. Мы, женщины и дети, куда-то шли толпой. В каком-то селении все дома сгорели, было сплошное пепелище, одичавшие собаки грызли человеческую голову. И подобных жутких картин было много.

Наша группа присоединилась к другим беженцам. Это был обоз из больницы, несколько повозок с ранеными советскими солдатами. Они лежали под сеном, а сверху сидели дети, обмазанные зелёнкой, перевязанные белыми повязками. Были надписи на немецком языке - самые заразные инфекционные заболевания. Немцы очень боялись инфекции, обходили обоз стороной.

Заведующей этой больницей оказалась мамина знакомая Эльза Яковлевна, немка по национальности. Она с немцами разговаривала по-немецки, стуча кулаком по столу. И они с её мнением считались, а полицаи побаивались, её не трогали.

Однажды она спасла маму, когда её арестовали по доносу полицаев и повезли в комендатуру за 18 километров. Кто-то сообщил об этом заведующей, она поехала в район и там устроила скандал в защиту мамы. И маму отпустили через три дня.

Освобождение

23 августа 1943 года. Мы догнали обоз и продолжали скитаться. На пути нам встретился глубокий овраг, где мы и остановились. Моросил дождь, наверху шла стрельба, грохотали орудия, через овраг с шумом летели снаряды.

Вдруг над обрывом появился наш солдат в пилотке со звёздочкой, с автоматом в руке. Он бежал в атаку и, увидев внизу толпу людей с козами и скарбом, от неожиданности остановился над обрывом.

Все закричали: «Наши!» Боец стал спускаться, его схватили, и все пытались до него дотронуться, все плакали от радости. Потом появились и другие солдаты.

К оврагу подогнали крытые брезентом машины. Нас стали выводить из оврага, он был глинистый и скользкий. Женщин вели, а детей выносили на руках, сажали в армейские машины.

Я вцепилась в воротник бойца, который меня нёс, и просила его не оставлять меня, хотя мама и сестра уже были в машине. Ревела, когда отпустил.

Нас куда-то везли, разместили в комнатах на кроватях и тут же пригласили всех туда, где стояли столы и дымились солдатские кухни. Впервые за много месяцев мы по-настоящему поели.

Нас накормили вкуснейшей солдатской кашей с мясными консервами, хлебом, чаем, дали какую-то одежду.

Это осталось в памяти навсегда, в деталях. А любовь к людям в военной форме осталась навечно.

Мы больше всего боялись самолётов и бомбардировок. Научились по звуку определять «мессершмиты» или «юнкерсы», которые летели дальше на восток.

Немцы на бомбардировщики к крыльям подвязывали пустые бочки с дырками, в полёте они издавали жуткий звук. Он действовал на нервы сильнее бомб.

В подвале действовало правило, которое выполняли все: услышав звук самолётов, мы сразу все засыпали, считалось, что тогда легче умрём - если сбросят бомбу, не будет больно.

Этот страх перед гулом самолёта у меня сохранился вплоть до 10-го класса.

Я засыпала на уроках, услыша гул самолёта. Причём засыпала мгновенно, и если пытались разбудить, то я снова засыпала.

После освобождения

Те, кто умел читать и писать, шли сразу в третий класс. Школу я закончила в 16 лет.

Мой отец погиб при штурме Восточной Пруссии и похоронен 31 августа 1944 года в городе Вилкавишкисе Литовской Республики на воинском кладбище. Об этом мы узнали через 35 лет после войны.

Муж был пограничником, закончил военное пограничное училище в Харькове, затем Военную академию в Ленинграде. Он умер в этом году, получилось так, что отец и муж похоронены в Литве.

Во время службы мужа мы 16 раз переезжали, он служил в горах Кавказа, Памира, Тянь-Шаня, Карпат, в пустыне. Жили в том числе и в Ленинграде, Фрунзе (ныне Бишкек), Алма–Ате, Риге, Львове, Баку, Харькове, Одессе, Измаиле, Калининграде, Клайпеде.