Москва во времена войны 1812 года

«Обзор» продолжает публикацию материалов в рамках образо­вательно-культурного проекта «Москва! Как много в этом звуке...», цель которого – рассказать о роли российской столицы в мировой истории, о значении Москвы в формировании и развитии богатых традиций русской культуры, науки и образования, о налаживании основ взаимовыгодного сотрудничества с иностранными государствами, а также о сегодняшней жизни столицы России и перспективах её развития.

Москва в 1812 году была столицей на пенсии – потеряв в 1712 году статус главного города России, она за этот век обратилась в гигантскую деревню. Площадей и проспектов не было. Каменные дворцы соседствовали с деревянными домами разной степени ветхости.

Сейчас трудно поверить, но всё пространство Красной площади было покрыто торговыми лавками, а перед Кремлём были остатки земляных редутов, насыпанных ещё по повелению Петра Первого, опасавшегося нападения на Москву шведов.

Главных должностей в Москве было три: обер-полицмейстер (в 1812 году – Пётр Ивашкин), гражданский губернатор (в 1812 году – Николай Обресков) и военный губернатор, каковым с 24 мая 1812 года был назначен Фёдор Ростопчин (в романе «Война и мир» Л.Н.Толстого он упоминается как Растопчин). Показательно, что уже 29 мая он стал главнокомандующим Москвы.

По мере продвижения войны к Москве доля ответственности Ростопчина за жизнь города росла. Однако ещё долго, демонстрируя, видимо, заранее обдуманную невозмутимость, он оставался в своём имении Сокольники, где в перерывах между делами (тогда у него ещё были перерывы) играл в бильярд с шутом Махаловым: если Махалов выигрывал, Ростопчин давал ему пять рублей, а при проигрыше шут должен был выпить большой стакан воды или пролезть несколько раз под бильярдом (Пётр Ивашкин в это же время строил в Москве дом, возбуждая недовольство москвичей: «Нашёл время строиться». Дом этот при пожаре сгорел).

При всём том Ростопчин предпринял ряд мер для предотвращения паники и упаднических настроений: обратился к священникам католических храмов (их в Москве было два) с просьбой внушить прихожанам-иностранцам, чтобы «в разговорах ограничивали себя скромностью» (то есть не болтали лишнего); следил, чтобы торговля велась беспрепятственно (один торговец солью, своей нерасторопностью создавший очередь, получил для примера 50 палок, о чём Ростопчин отрапортовал государю).

Дворянские и чиновные семьи как могли выражали патриотизм: решив не говорить по-французски, многие перешли на русский, который если и знали, то крайне плохо (поэтому в городе резко выросла потребность в преподавателях русского языка). За разговоры по-французски в обществе взимали штрафы.

Все немного сошли с ума. Ростопчин пишет, что в последние три-четыре дня перед оставлением Москвы по московским церквам ходили «патрули», проверявшие, на месте ли святые чудотворные иконы, на которые была большая, чуть ли не главная, надежда.

В ходу была бдительность: в Москве и окрестностях мужики ловили «шампиньонов» (шпионов), каковыми считали каждого подозрительного. Когда к Ростопчину мужики привели одного из таких несчастных, он велел его отпустить, сказав: «Это не шампиньон, а мухомор».

Вяземский пишет, что в Москве крестьяне поймали некоего дворянина Чичерина, который был «крепко побит за своё запирательство; а запирательство его заключалось в том, что он был глух и нем от рождения».

17 августа в командование соединёнными русскими армиями вступил Кутузов. Почти сразу же, 19 августа, Ростопчин в письме спрашивает Кутузова: «Твёрдое ли Вы имеете намерение удерживать ход неприятеля на Москву и защищать город сей?»

В ответ Кутузов отправляет ему 20 августа три письма: в двух требует «обывательских подвод» для раненых, а также хлеба и сухарей, а в третьем пишет о главном: «Я приближаюсь к Можайску, чтобы усилиться и дать сражение. Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимы представляются». И приписка: «В Москве моя дочь Толстая и восемь внучат, смею поручить их Вашему призрению».

25 августа в Москву приходит известие о Шевардинском бое. «Неприятель в важных силах атаковал наш левый фланг под командою князя Багратиона и не только в чём бы либо имел поверхность, но потерпел везде сильную потерю», - писал дежурный генерал Кайсаров.

Масштабы схватки не уточнялись, и письмо можно было толковать так, что генеральная битва уже началась, она идёт, и идёт неплохо: «В субботу французов хорошо попарили, - оповестил Ростопчин москвичей через свою «афишку». - У князя Багратиона на левом фланге перед одной батареею сочтено больше 2000 убитых».

Вечером в день Бородина Ростопчин получил письмо Кутузова: «Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею русское войско не уступило в нём ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая моё упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться».

По формальным признакам – поле сражения удержано, армия уцелела – выходило, что русские победили. У Ростопчина, и наверняка не у него одного, с души свалился камень. Однако ненадолго: в восемь утра следующего дня к Ростопчину приехал от Кутузова курьер, которому надлежало далее следовать в Петербург с донесением о сражении.

Отдавая Ростопчину депешу от Кутузова, курьер «имел неосторожность сболтнуть, что наши войска находятся в Можайске, то есть в 10 верстах от поля сражения». Надо думать, для Ростопчина это было, как удар кувалдой по голове.

Вечером 27 августа в Москву привезли Багратиона. В доме Ростопчина он провёл три дня. Осколок ядра раздробил ему бедро, но князь в эти дни мыслил ясно. В его донесении императору нет ни малейшего желания сводить с кем бы то ни было счёты: только похвалы солдатам и командирам Второй армии. Обычно запальчивый Багратион в эти дни боли и страданий заглянул за грань и увидел всё – судьбу свою, Москвы, России. Уезжая, он оставил Ростопчину записку: «Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы».

Даже в эти дни в Москве кое-как ворочался управленческий механизм: например, Московское губернское правление, в обязанности которого входил надзор за действиями чиновников и обнародование законов и распоряжений, даже 29 августа рассмотрело 25 дел. Правда, уже неизвестно, о чём они были.

До 31 августа Кутузов мучит Ростопчина требованиями прислать людей, припасы, подводы – всё будто бы для нового боя. И, наконец, 1 сентября в трагедии наступает развязка: «Неприятель, отделив колонны свои на Звенигород и Боровск, и невыгодное здешнее местоположение принуждают меня с горестию Москву оставить», - пишет Кутузов.

Оставление Кутузовым Москвы историками преподносилось как событие небывалое. Однако ещё в кампанию 1805 года Наполеон занял Вену. В декабре 1808 года Наполеон взял Мадрид, но это не усмирило испанцев, наоборот. В 1809 году австрийцы, отдав Наполеону Вену, дали в мае сражение при Эсслинге, после которого Наполеон едва сохранил лицо, а затем последовал ещё и зубодробительный бой при Ваграме в июле.

Только в многословном донесении от 4 сентября Кутузов пишет о том, что оставил Москву. В самом конце этого трагического послания Кутузов всё же не забыл напоследок лягнуть Барклая: «Впрочем, Ваше Императорское Величество всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска». Мол, я ни при чём, это всё до меня и без меня…

29 августа в театре играли драму Сергея Глинки о событиях 1612 года «Наталья, боярская дочь». Пишут, будто в театре было всего восемь зрителей. Пьеса с таким же названием есть и у Карамзина, и в обеих одно из главных действующих лиц – пожар. Это оказался последний перед приходом французов спектакль в Москве, и потом в нём угадывали зловещее предзнаменование обрушившихся на Москву несчастий.

Вечером этого же дня москвичи вдруг увидели на горизонте зарю – это был отблеск костров русской армии, стоявшей от города в 40 верстах. «Этот свет открыл жителям глаза на ту участь, которая их ожидала», - писал потом Ростопчин.

Ростопчин в этот день выслал членов московского сената, за некоторыми из которых подозревал желание «играть роль при Наполеоне».

В Москве оставалось уже не более 50 тысяч человек – шестая часть. Николай Карамзин написал жене 30 августа: «Вижу зрелище разительное: тишину ужаса, предвестницу бури. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробы с телами убитых».

В этот же день Ростопчин прислал на архиерейское по­дворье 300 подвод, которые затем были распределены московским архиепископом Августином по храмам и монастырям для погрузки церковных святынь и ценностей (обоз отправился в Вологду утром 1 сентября).

31 августа в Москве оказались закрыты все лавки, и на другой день в городе невозможно было купить хлеба. В этот же день Ростопчин запретил продажу вина и даже отрядил на Винный двор и в питейную контору команду пожарных для уничтожения запасов алкоголя. Пожарные приняли приказ так близко к сердцу, что успешно в тот же день перепились.

Ростопчин в своих записках так описывает Москву: «Город этот был без рвов, без стен и имел в окружности 42 версты».

Да, Москва не была крепостью. Если хотя бы в середине августа Москву начали готовить к обороне, к приходу французов их ждала бы крепость. К Москве от Бородина русские шли неделю. Будь Ростопчин извещён Кутузовым о планах биться в Москве, то с имеющимся у него народом он бы и за это время успел более или менее подготовить город, сделав Кремль цитаделью, устроив несколько радиальных линий обороны в домах.

Единственное, чего не доставало Москве для обороны, – определённости в её судьбе и решимости её начальников. Идея обороны города должна была исходить от Кутузова: Ростопчин военного опыта имел немного (только в молодости, в 1788 году, он участвовал в штурме Очакова), да и после вступления армии в Московскую губернию он перешёл в подчинение Кутузову.

Показательно, что, ещё не зная о решении Кутузова, Ростопчин велел запереть московские колокольни: 1 сентября был праздник («старый новый год»), но Ростопчин опасался, что возбуждённый и хоть кое-как, но вооружённый, народ воспримет звон колоколов как набат, призывающий к грабежу.

Утром 1 сентября Ростопчин отправился к Кутузову. Они встретились на Поклонной горе. Кутузов грелся у костра. Увидев Ростопчина, он отвёл его в сторону, и они говорили около получаса.

После Кутузова Ростопчин разговаривал с Дохтуровым, с Барклаем, с Беннигсеном, со своим 17-летним сыном, который был контужен в Бородинском бою.

«Солдаты глядели угрюмо, офицеры – уныло; бестолковщина была повсюду», - записал Ростопчин. Вернувшись в Москву, он вечером, после восьми, получил от Кутузова письмо, в котором содержалось решение военного совета об отступлении.

Армия пошла через Москву в два часа пополуночи. Картина была апокалиптическая: во всех московских храмах отворили двери, и священники в полном облачении со Святыми Дарами благословляли шедшее мимо войско. Для многих всё было как во сне: ум отказывался верить в то, что видели глаза.

Русская армия шла через Москву в полном хаосе. Кутузов не показывался: поведения солдат не мог предсказать никто. Они ведь надеялись, что Кутузов всё исправит.

Они выстояли в этот адский день Бородина и, возможно, как люди верующие ожидали в ответ чуда, Божьей милости - что неприятель убоится и побежит. Чуда не произошло.

Множество солдат перепилось до крайности и валялись на улицах Москвы. Командовавший арьергардом генерал Милорадович, чтобы спасти их, выговорил у французов 10 часов на эвакуацию города.

Мысль о том, что Москва обречена, до тех пор неосознаваемая, поражала человека разом, как пуля. Тысячи москвичей устремились из города кто в чём, кто как. Старшина Английского клуба Нелединский ещё утром 2 сентября не предполагал, что Москва будет брошена: ехавши по улице на извозчике, он вдруг увидел уходящие русские войска и, даже не заезжая домой, велел извозчику гнать вон из города – так и спасся.

Примерно так же – позднее позднего – пустилась в путь Наталья Зубова, дочь великого полководца Александра Суворова, 37-летняя мать шестерых детей. Уже в пути обоз остановили французы. Однако это был 1812 год: узнав, что перед ними дочь Суворова, патруль, согласно легенде, отдал ей честь и проводил до русских аванпостов.

В городе осталось, по разным оценкам, до 20 тысяч человек. Это были торговцы-евреи, прислуга, имевшая приказ хозяев оберегать добро, разный народ, которому некуда было идти и особо нечего было спасать.

Осталось большое число раненых – до двадцати тысяч. Было ещё немалое количество отставших русских солдат, офицеры полиции, оставленные для наблюдения за неприятелем.

Сдача Москвы для русских людей была делом непредставимым, запредельным, как реагировать на это, никто не знал. Пишут, что император, получив первое сообщение о том, что Москва оставлена французам, заперся в кабинете на всю ночь, а утром вышел седым…

Утром 2 сентября Великая Армия увидела Москву. В 3.30 пополудни гвардия вступила в Москву. Ещё в предместье на гвардейцев кинулись какие-то люди с вилами, ружьями и пиками.

Уже тогда французов удивила пустота на улицах. Гвардейцы решили, что москвичи, робея, подсматривают через щёлки ставен.

Несмотря на приказ никуда ни под каким видом не отлучаться, вошедшие в Москву французские солдаты тотчас же бросились окрест в поисках провианта, и скоро вино, водка, варенье и сахар были у них в изобилии.

К тому времени, совершив первый рейд по домам москвичей, их кладовым и погребам, гвардия уже не походила на самое себя: солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах. Этим необычайным маскарадом и грандиозной попойкой закончили французы первый день в Москве.

Пока гвардия перестреливалась с русскими, «инспектировала» винные погреба, и переодевалась к «маскараду», великий завоеватель ждал на Поклонной горе депутацию с ключами от города. Наполеон думал, что сдача русской столицы совершится таким же порядком, как сдача Вены. Известие, что Москва пуста, потрясло Наполеона. К Наполеону всё же привели какую-то депутацию, частью состоявшую из имевшихся в Москве иностранцев. Наполеон, видя всю странность такой комедии, обратился к ней спиной.

Потеряв время на ожидание «бояр», Наполеон решил въехать в русскую столицу утром следующего дня. Он заночевал за городом, в доме трактирщика. Утром 3 (15) сентября Наполеон при звуках Марсельезы вступил со своей гвардией в Кремль. С возвышенной площадки на Боровицком холме он с тревогой наблюдал, что огненный смерч охватил весь Китай-город. На следующий день рано утром Наполеон покинул Кремль, переехав в Петровский дворец.

Наполеон, вынужденный спасаться из Кремля, покинул его пешком, направляясь к Арбату, заблудился там и, едва не сгорев, выбрался к селу Хорошеву; переправившись через Москву-реку по плавучему мосту, мимо Ваганьковского кладбища, он дошёл к вечеру до Петровского дворца.

Свита Наполеона проехала по горящему Арбату до Москвы-реки, далее двигаясь относительно безопасным маршрутом вдоль её берега.

Утром 6 (18) сентября пожар, уничтожив три четверти города, стих. Наполеон вернулся в Кремль. Начались поиски поджигателей. Всего было расстреляно до 400 человек из низших сословий; первые расстрелы прошли 12 (24) сентября.

Пожар выгнал из города не только вступившие в неё войска, но и остававшихся в ней жителей, которые устроили неподалёку целые «лагеря беженцев».

Потомки спорят, кто же решил сжечь Москву, а для очевидцев и современников это вопросом не было. «Ростопчин постоянно устраивает новые поджоги; остановится пожар на правой стороне - увидите его на левой в двадцати местах, - писал в письме французский интендант Анри Бейль, ставший потом писателем Стендалем. - Этот Ростопчин или негодяй, или римлянин».

«Мы никак не хотели верить, что пламя пожирало Москву, и полагали, что горит какое-нибудь большое селение, лежащее между нами и нашей столицею, - писал Николай Муравьёв. – Свет от сего пожара был такой яркий, что в 12-ти верстах от города, где мы находились, я ночью читал какой-то газетный лист, который на дороге нашёл».

В страшном огне сгорели дома, имущество, люди. Москва выгорала кварталами. От Московского университета остался только больничный корпус и ректорский домик. Сухарева башня Кремля выгорела изнутри – огонь уничтожил весь хранившийся в ней архив. Были уничтожены полная редкостей библиотека Бутурлина, Петровский и Арбатский театры. Погибла вся библиотека Карамзина – он взял с собой только рукопись «Истории государства Российского». В доме Мусина-Пушкина в пепел обратилась рукопись «Слова о полку Игореве».

Если сдача Москвы погрузила армию в уныние и тоску, то её пожар привёл армию в чувство: «Солдаты сами выстроились, оборотясь к Москве, прокричали «Ура!», и с этой минуты снова сделались бодры и охотны к службе».

Сдача и пожар Москвы вдруг всё расставили на свои места, и наступившая определённость странным образом успокоила людей.

Однако уже 18 ноября настроение сменилось: «Я теперь ненавижу Ростопчина, и имею на то причины», – стали думать многие жители города.

После войны многочисленные московские погорельцы (из 30 тысяч домов в Москве осталось около четырёх тысяч), пересмотрев свои взгляды на 180 градусов, изводили Ростопчина требованием возмещения убытков, чем изрядно отравляли ему жизнь.

В 1823 году Ростопчин выпустил книгу «Правда о московском пожаре», начинавшуюся с заявления «Я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и сам разрушаю здание моей знаменитости». Ростопчин объявил, что организация пожара приписана ему Наполеоном, который таким образом хотел «найти верный способ отклонить от себя весь срам сего дела в глазах России и Европы». Книга эта никого не убедила ни в России, ни за границей, где граф прожил большую часть оставшейся жизни и где его в театрах встречали овацией, как античного героя. Россия в нём героя не видела.

Организованного сопротивления русских внутри Москвы не было, а вот стихийных ночных убийств мародёров русские мужики совершили немало.

В Москве Великая армия перестала быть армией. Поход и без того с самого начала воспринимался многими как способ обогатиться, как татарский набег, так что теперь каждый стремился взять своё.

Наверное, дни, проведённые в Москве, были самыми страшными в жизни Наполеона. После нелепой депутации «бояр», после невероятного известия о том, что Москва пуста, после въезда в неё, уже горевшую, и после настоящего, унизительного, совершенно не императорского бегства «победителя» 4 сентября сквозь огонь прочь из города, у Наполеона, видимо, сдали нервы. Ему хотелось, чтобы всё это поскорее кончилось. Уже до середины сентября император Александр получил от Наполеона два «намёка» на заключение мира, один прозрачнее другого.

27 сентября выпал снег. Хотя он таял сразу, однако, пишет Сегюр, «с ним исчезли все иллюзии, которыми Наполеон старался окружить себя». К октябрю всем – и русским, и французам - стало ясно, что у Наполеона нет за душой никаких фокусов. Король оказался голый. Кутузов из Тарутинского лагеря рассылал отряды во французские тылы. Коммуникации французов были расстроены партизанами.

Как же ему не хотелось отступать! 4 октября Наполеон вызвал маршалов в Кремль и снова предложил им идти на Петербург. Маршалы молчали. Затем Даву и Дарю напомнили, что идти в Петербург – это идти на север, навстречу зиме. К тому же, армия невелика, а Кутузов, обосновавшийся к тому времени в Тарутино, останется в тылу. Во всех этих доводах читалось: «Время упущено!» Наполеон, надо думать, был потрясён: ему возражают! Наверняка не меньше были потрясены и маршалы: его можно отговорить! Мир рушился…

Наполеон назначил выход из Москвы на 7 октября. Интересно, что награбленного добра было так жаль, а вера в звезду императора была так сильна, что некоторые солдаты закапывали ценности в садах – они рассчитывали вернуться в Москву!

Вопреки обычаям войны, обоз с награбленным французами добром вышел из города первым. Экипажи, шедшие в несколько рядов по широким русским дорогам, имели вид громадного каравана. В повозках были напиханы как попало меха, сахар, чай, книги, картины.

Солдаты и унтер-офицеры не имели права на повозку, и поэтому многие пустились в путь, толкая перед собой тачки. Возможно, они понимали, что вряд ли смогут довезти свой груз до зимних квартир, но, видимо, уж очень не хотелось расставаться с добром! Наполеон с трудом проехал сквозь обоз. Он понимал, что это уже не армия, это орда, шайка после набега, но не посмел приказать бросить барахло.

Из-за перегруза повозки начали ломаться на первых же верстах пути. К тому же, за Москвой пошёл дождь. Телеги, коляски, дрожки - всё вязло в грязи.

Бесчинства французов в Москве

В Москве остался маршал Мортье с отрядом в три тысячи человек и своеобразным приказом - он должен был взорвать несколько зданий, дворцов, и прежде всего – Кремль.

Коленкур записал слова императора: «Так как господа варвары считают полезным сжигать свои города, то надо им помочь». Французы не скрывали намерения взорвать остатки Москвы от находившихся в городе русских.

Партизаны генерала Винценгероде сообщили своему начальнику о замысле Наполеона. Винценгероде пришёл в ярость и заявил, что если «хотя одна церковь взлетит на воздух, то все попавшиеся к нам французы будут повешены».

В ночь на 11 октября подрывники приступили к своей страшной работе. В два часа ночи начались взрывы. Были разрушены здание Арсенала, Новодевичий монастырь. Снова занялся пожар. Подвели мины под колокольню Ивана Великого, однако по одной версии, фитили подмокли от дождя, по другой – кто-то из русских погасил пламя. Кремлёвские стены были взорваны в пяти местах. Пороха не жалели, и взрывы были такие, что в Китай-городе рушились дома, а в окрестных зданиях стёкла выбивало вместе с рамами.

Сквозь слёзы смотрели на город прибывшие партизаны. Москва представляла собой «пепелище, уставленное печными трубами и немногими остовами каменных домов и церквей».

Священный трепет испытывали не все и не везде: въехавшие в Москву казаки принялись грабить то, что осталось от французов.

Лишь только облетела московские окрестности молва, что французов нет в Москве, со всех сторон нахлынули крестьяне с возами. Начался ужасный грабёж.

На третий день возвращения русских в древнюю столицу в большой церкви Страстного монастыря была устроена Божественная литургия, к которой созывали людей все уцелевшие в Москве колокола. «Всё кончилось! – наверное, говорили себе эти люди. – Неужели и правда всё кончилось?!»

Москва была изгажена французами до крайности. Общеизвестно, что в церквах французы держали лошадей. Но, кроме того, в церквах же у них были казармы, плавильные горны, где они делали из церковной утвари серебряные и золотые слитки.

Уже позже было подсчитано, что в 1812 году в Москве из каменных 9158 домов уцелело 2626, а из 8520 магазинов - 1368. Из 290 храмов сгорело 127, а остальные были разграблены и изуродованы. Только на улицах (кроме колодцев, погребов и ям) валялось 11 959 человеческих трупов и 12 546 лошадиных. Ущерб оценивался в 320 миллионов рублей.

В первые же дни после ухода французов в Москву приехал Ростопчин. Через две недели после ухода Наполеона вернулся в Москву архиепископ Августин с главными московскими святынями - Владимирской и Иверской иконами Божией Матери.

Ростопчину пришлось решать в эти дни проблему: возвращавшиеся в город москвичи предъявляли претензии, увидев своё добро в чужих руках. Устраивать по этим поводам следствие было хлопотно, и Ростопчин легализовал передел собственности, постановив, что «все вещи, откуда бы они взяты ни были, являются неотъемлемой собственностью того, кто в данный момент ими владеет», и что по воскресеньям у Сухаревой башни эти вещи можно продавать.

«В первое же воскресенье горы награбленного имущества запрудили огромную площадь, и хлынула Москва на невиданный рынок!» - писал В.Гиляровский. Можно представить, как скрипели зубами хозяева, встречая своё добро у жиганов на Сухаревке!

Вместе с тем, на Кузнецком мосту и в других торговых местах стояли закрытыми магазины иностранцев, которые ушли вместе с французами. Ростопчин велел их опечатать и запросил в Петербурге разрешения на конфискацию товара для последующей продажи. В ноябре товары были конфискованы, однако продажи начались далеко не сразу.

В ноябре Александр Первый повелел Ростопчину начать составлять списки тех, «которые особо претерпели». В этом, однако, выявились затруднения: «Все сословия общества присваивают себе право просить о вспомоществовании, и так как чистосердечие стало нынче редкостью, то потребуется довольно много времени на составление списка лиц, которые вправе прибегнуть к Вашей благотворительности», - писал Ростопчин царю 14 декабря 1812 года, прося создать комиссию для рассмотрения «просьб тех господ, которые полагают себя разорёнными».

В декабре император ассигновал на помощь московской бедноте два миллиона рублей, а в феврале 1813 года ещё два миллиона были пущены на покупку хлеба казённым (государственным) крестьянам Московской губернии. Оставшимся без средств к существованию чиновникам и разночинцам было назначено содержание – первым 25 копеек, а вторым – пятнадцать копеек на человека в день, которые выдавались раз в неделю в полиции. Тогда же английский парламент выделил погорельцам Москвы 200 тысяч фунтов стерлингов, однако эти деньги до назначения не дошли – их пустили на военные нужды.

Город быстро наполнялся людьми. 12 декабря город освятили: крестный ход с иконой Владимирской Божией Матери прошёл от Сретенского монастыря по кольцу Белого города.

По возвращении у монастыря состоялось торжество: главнокомандующий Москвы граф Ростопчин прочёл полученные им донесения о новых победах русской армии, прогремел салют из установленных у стен монастыря трофейных французских орудий.

25 декабря 1812 года Александр Первый решил воздвигнуть в Москве храм Христа Спасителя. Император, воспринимавший противостояние с Наполеоном как Божью кару за убийство отца, видел в победе над завоевателем ещё и то, что Бог его все-таки простил.

Город стал восстанавливаться сам по себе. Этот процесс решено было взять под контроль, и, если уж можно начать город буквально с чистого листа, сделать здесь в прямом смысле город-сад. В феврале 1813 года император Александр учредил «Комиссию для строения в Москве», которая была учреждением не бюрократическим, а скорее производственным: комиссия имела в распоряжении пять кирпичных заводов и несколько «стройбатов», солдаты которых использовались на стройках как чернорабочие. Для финансирования работы Комиссия получила беспроцентную ссуду на пять лет в размере пяти миллионов рублей.

Чтобы в отсутствие генплана Москва не пала жертвой стихийной застройки, Комиссия разработала альбомы «образцовых проектов», по которым москвичам надлежало строить свои дома. Нет худа без добра: после строительства улицы стали шире, те, которые были кривы, выпрямились, и дома начали строить всё больше каменные, в особенности на больших улицах.

Весной 1813 года из разных городов начинают съезжаться студенты и преподаватели Московского университета, а в августе в газете «Московские ведомости» было размещено объявление о возобновлении лекций.

В Москве к тому времени находилось более 60 тысяч крестьян и мастеровых – каменотёсы, каменщики, штукатуры, маляры, плотники.

Впервые после войны царь приехал в Москву только 15 августа 1816 года, после Венского конгресса. 30 августа был оглашён Манифест «Первопрестольной столице Нашей Москве»: «Мы видели нещадящую никаких пожертвований горячую любовь ея к Нам и отечеству. Претерпенное потом ею от руки злодейства крайнее бедствие и разорение уязвило сердце Наше глубокою печалию. Но управляющий судьбами народов, Всемогущий Бог, избрал её, да страданием своим избавит она не токмо Россию, но и всю Европу».

Тогда же Александр I подписал указ и план восстановления и благоустройства Москвы. Земляной вал был роздан владельцам домов с требованием огородить новоприобретённые участки заборами и тумбами и разводить «садики во всю длину мест своих перед домами на валу, дабы со временем весь проезд вокруг Земляного вала с обеих сторон был между садами». Так в Москве возникла Садовая улица.

В 1817 году был, наконец, утверждён генеральный план восстановления Москвы, главной идеей которого было создание города-монумента во славу величия Российской империи. Строить в центре, внутри Садового кольца, деревянные дома запрещалось.

Вокруг Кремля создавалась система площадей, а реконструированная Красная площадь (до пожара на всём её пространстве стояли деревянные торговые ряды) становилась главной площадью города. Торговля была перемещена в специально отстроенное здание Торговых рядов с куполом и парадным портиком (эти ряды шли вдоль Кремлёвской стены, там, где сейчас Мавзолей и захоронения). Земляные укрепления (остатки бастионов, возведённых ещё Петром Первым на случай прихода шведов) вокруг Кремля были срыты, его ров засыпан, а на этом месте разбит бульвар.

Из Москвы, которая до войны была забытой деревенской тётушкой, делали европейскую столицу: был спроектирован Большой театр, а перед ним – Театральная площадь. 20 февраля 1818 года в центре площади (а не там, где стоит ныне – возле храма Василия Блаженного) был открыт памятник Минину и Пожарскому (до тех пор городских монументов в Москве не было – разве что парковые статуи).

Большой театр, Театральная площадь, Манеж, Александровский сад с его портиком, и многое другое, доныне определяющее облик Москвы, возведено после пожара, в ответ пожару, в знак того, что сжечь Москву можно, а погубить – нельзя…