Эхо военного лихолетья

«…Даже во снах, через мирную крышу

Я разрывы и вижу, и слышу.

Через эти разрывы и гулы

шепчут мне чьи-то мёртвые губы:

„Ты не можешь молчать обо мне,

Ты должна написать о Войне!“

Действительно, так может написать только тот человек, который сам пережил всё это.

Когда началась война, мы жили в Калужской области, в селе Ульяново, что недалеко от города Козельска, которому недавно присвоили статус „Город-герой“. До нас, детей, не сразу дошёл весь ужас войны, но волнение и страх взрослых передались и нам. Ближе стали слышны разрывы бомб, снарядов, от которых сотрясались дома. Люди говорили: «Немцы наступают, уже совсем близко, не сегодня-завтра будут здесь». Временами всё стихало и наступало как бы видимое временное спокойствие.

Слушали сводки, радио передавало: «От Советского Информбюро…». Сведения были неутешительные. Враг наступал, продвигаясь вглубь нашей страны. Уже грохотало днём и ночью. Приходилось спать в окопах-землянках. По гулу летящих самолётов определяли, что сейчас снова начнётся бомбёжка и надо бежать в укрытие.

…Вы слышали звук, вернее, шум и гул летящих бомб и снарядов?! Дай вам Бог никогда этого не слышать. Когда летели бомбы и рвались снаряды, нужно было бежать в окоп. Если не успел, то надо падать на землю, закрывать голову руками и лежать. В страхе с замиранием сердца ждать – разорвётся над тобой или упадёт где-то рядом. Иногда бомбы падали, но не взрывались. Один снаряд разорвался недалеко от нашего дома, осколками убило корову. Мы спасались в окопе-землянке.

Землянка – укрытие, которое было перед нашим домом в овраге. Такие укрытия ещё называли блиндажами. Они тогда были перед каждым домом.

Как я увидела в первый раз немецких солдат? Напротив нашего дома был овраг, за ним дом. Я бегала у этого оврага. И вдруг вижу: со стороны поля шеренгой идут немецкие солдаты, один впереди с поднятым наготове автоматом. Я испугалась, заплакала и побежала к своему дому. Немец бежал за мной и что-то кричал, потом он начал стрелять вверх, из дома выбежала мама, она схватила меня на руки (мне тогда было 7 лет), подбежал немец. Мать стала объяснять: «Ребёнок, зачем пугаете?» А он на ломаном русском языке: «Партизан, партизан!» Немцы очень боялись партизан, они их видели даже в детях. Потом этот немецкий солдат, держа на взводе автомат, вошёл в наш дом. Стоя на пороге у раскрытой настежь двери, говорил: «Матка, яйки, сало, млеко». Они забирали всё, что находилось в доме.

Когда немцы вошли в село, они установили свой порядок – «орднунг». Из оставшихся в селе мужчин они выбрали старосту, назначили полицейских. И с их помощью творили свои чёрные дела. Старосту, полицейских население ненавидело и боялось так же, как и фашистов. Это были предатели, продажные люди. Они докладывали им всё о жителях села, в том числе и то, у кого какая живность имеется на подворье. Гитлеровцы забирали всё, чтобы кормить свою армию.

Корову у нас убило ещё при первой бомбёжке, но ещё оставался большой поросёнок. Приехала грузовая машина, и из неё вышли немцы в чёрном обмундировании, на рукавах были нашивки «SS» и фашистские кресты, это был особый отряд – эсэсовцы, их отличала особая жестокость. К нам они пришли в сопровождении полицейского. Зашли в сарай, где должен быть поросёнок, а там его нет. Фашисты, держа наготове автоматы, стали кричать, угрожать матери. А мы и сами не знали, куда он делся. Потом оказалось, что поросёнок «почувствовал», что ему грозит, и, незаметно подкопав землю, выбежал в огород, а оттуда – в овраг. Тогда не делали в селе капитальных сараев, просто – пристройку к хлеву; и поросёнок, сделав подкоп, вылез, а упавшие в это время доски закрыли яму, через которую он выбежал. Нашли поросёнка в овраге, он бегал там с табуретом, который застрял на его спине. Не найди мы тогда поросёнка, фашисты расстреляли бы нас и в первую очередь - мать.

Бои и атаки продолжались. Наша армия то наступала, то отступала. Село было отбито. В нашем доме стояли солдаты, которые ездили получать продукты. Иногда, когда было затишье, они брали и нас, детей. А нам очень хотелось покататься, а то и получить кусочек сахара, печенье. А сладкого очень хотелось, да и не только сладкого. Шла война, и ничего купить было невозможно: магазины не работали, люди жили на те скудные запасы, которые у них оставались.

Когда солдаты однажды взяли нас и мы сидели на повозке, начался артналёт, перестрелка. Кругом взрывалось, со свистом пролетали над головой снаряды, все бежали в укрытие. Меня взрывной волной отбросило, и я, по рассказам мамы и старшей сестры, три дня была без сознания, было что-то вроде контузии.

Немцы не успокаивались. Снова стали наступать. В результате неравных, страшных боёв наши солдаты опять были отброшены назад. В селе снова бесчинствовали фашисты.

Однажды, когда мы утром проснулись, бабушка сказала, что мамы нет. Многие взрослые уходили на фронт. Оставаться в селе им было нельзя. Не надо никому объяснять, что испытывают дети, когда в такое страшное время рядом нет матери. И потом год и три месяца в это суровое время мы ничего не знали о матери, а она не знала о нас. И всё это время в таком ужасе, как потом рассказывала мать, ей слышались наши детские голоса. Ведь с семьями партизан и ушедших на фронт фашисты жестоко расправлялись: сжигали в топках крематориев, отправляли в концлагеря, угоняли на работу в Германию.

А нас на второй день выгнали на площадь, где уже было много народу, в основном это были дети и старики. Потом нас погнали на железнодорожную станцию. Сопровождали и охраняли нас полицейские и немцы с автоматами. Автоматы были всегда наготове, чтобы в любую минуту выстрелить. Шум, крики, плачь и среди всего этого немецкие окрики: «Шнель, шнель, бистро, бистро…»

Я с детства помню многие немецкие слова. На второй день нас пригнали на станцию, погрузили в три железнодорожных товарных состава, в вагоны-теплушки, в которые прежде всего загрузили лошадей, коров, поросят. И в то время, когда эти три состава были готовы к отправке, появились наши самолёты, началась бомбёжка станции с целью предотвращения угона советских граждан в Германию, а также вывоза всего награбленного. Бомбы, снаряды одни за другими опускались на эту станцию. Взрывы, крики, плачь, стоны – всё смешалась, всё превратилось в настоящий ад. Кругом всё горело. В вагонах бились и ржали лошади, мычали коровы, метались свиньи. Немцы стали стрелять из зениток, пытаясь сбить самолёты. Огонь, гарь, пепел… Все бегут, падают. В этом ужасе немцы уже нас не охраняли, они спасались сами.

Я видела своими глазами, как ползли раненые, окровавленные, валялись убитые. В этом страшном аду я тоже кричала, плакала, звала своих близких, так как мы все потерялись. Понемногу всё стало стихать. Вдали ещё были слышны разрывы, было видно, как образовывались воронки, а огромные столбы земли устремлялись вверх. От гари, дыма, пыли слезились глаза, першило в горле. Мне очень хотелось пить. И я пошла за толпой людей, которые уже потянулись в сторону виднеющихся вдали холмов. Поток людей как бы нёс меня за собой, я шла и думала, что все идут к колодцу пить. И вдруг вижу: люди останавливаются у изгороди, а потом отходят и плачут. Подошла поближе и вижу: за изгородью стоят четыре виселицы, на них повешены четыре человека. На огромной доске написано: «Партизаны». Подняв голову, увидела на шеях верёвки, их синие лица… И тут я упала в обморок.

Но главное, что в этой страшной бомбёжке мы все – три сестры и бабушка – чудом остались живы, тогда говорили, что мы родились в рубашке. Бабушка всех нас нашла, мы остались в селе недалеко от станции, поселились у одной женщины. Немцы регулярно наведывались в дом, как всегда, держа на взводе автоматы. Зима, холод, голод, а мы были только в том, в чём нас выгнали. Надо было выжить... Как мы выживали, это уже отдельный разговор.

Наступило лето 1943 года. Фашистов стали гнать с наших оккупированных территорий. Мы ждали, по рассказу бабушки, освобождения нашего района. И когда был освобождён и наш район, мы сразу же решили добираться домой, чтобы что-нибудь узнать о нашей матери. Доехав до нашей станции, мы остались там, а старшая сестра поехала в село, надеясь найти мать. Добравшись до села, сестра побежала в ту деревню, где должна была быть мама. Сердце её переполняла радость, но она вся дрожала от волнения, что вот сейчас, после долгой разлуки, после тяжёлых военных дней, она увидит мать.

И вот сестра уже видит мать. Она стала звать её, мама слышит, но думает, что ей опять кажется. И когда в третий раз сестра ещё громче позвала и заплакала, мать обернулась. Не описать эту встречу простыми словами, не передать чувства матери, которые она испытала, найдя своих детей после долгой разлуки, почти не надеясь увидеть нас в живых.

А когда мама приехала на лошади за нами на станцию, то надо было видеть, как мама встречала нас, своих детей, с которыми бабушка прошла почти всю войну и сберегла нас живыми и невредимыми. Мама при всём народе благодарила бабушку, кланяясь ей в ноги. Собралось много народу, это походило на митинг радости и отчаяния. Волнение охватило людей. Все плакали, и я, уже сидя на телеге, тоже плакала, не понимая, почему все плачут, когда надо радоваться…

Р. ГАВРИЛОВА, Вильнюс, специально для «Обзора»